Бурьяном называлась густая заросль на склоне. Книга: Михаил Шолохов

Ах, это вы! - сухо сказала она и отвернулась. - Садитесь, пожалуйста!

Это было ни на что не похоже! Впрочем, весьма вероятно, что она не знала про мою любовь. Я никогда не говорил ей об этом. Она всегда так направляла разговор, что признание было решительно невозможно. Больные, гигиенические условия и прочее - и ровно ничего о себе. Странная, гордая девушка! Я знал наверное, что она ни с кем не переписывалась. Я составлял ее единственную поддержку; но она как будто досадовала на меня за это и никогда не благодарила, если мне случалось оказывать ей какую-нибудь услугу. Ни капельки юмора в характере. Вечная сосредоточенность, напряжение нервов, какой-то деспотизм над собою, подвижничество будто.

Я опустился на стул и грустно повесил голову. Надежда Александровна между тем толкнула ногой письмо (то было, как я потом узнал, письмо от Егора Матвеича с окончательным предложением) и заходила по комнате; потом вдруг порывисто подошла к столу, взяла револьвер и протянула мне.

Пожалуйста, возьмите его, а то я или себя…

Надежда Александровна!.. Я чуть не плакал.

Как! вы не хотите взять от меня подарка? Вот это мило! Может быть, надпись сделать? а? Я сейчас!

Она вынула из кармана ножницы, села к столу и нацарапала: «Souvenir».

Но по лицу ее вдруг пробежала судорога; она бросила револьвер, закрыла глаза руками и зарыдала. Тут уж я не мог выдержать, взял ее на руки и начал осыпать поцелуями.

Вечером, счастливый, как жених, я возвращался домой. Револьвер, украшенный ленточкой, лежал у меня в кармане.

Исчезли сомненья, рассеялись тучи,

И весело к небу вспорхнули мечты.

Выход из скверного положения был найден. Такой простой выход - и почему-то так долго не давался!

Пссс… Прынц!

Я сжал кулаки и направился прямо на Аполлинария Филимоныча. К моему удивлению, он не обратился в бегство и даже сделал два шага мне навстречу. От него сильно пахнуло водкой.

Вы не очень-то! У меня против вас такое слово есть, што… А если хотите благородным манером, то - поединок! Два пистолета - и шабаш! Завтра, в полдень, в бурьяне… Так-то!

Он кивнул головою снизу вверх и юркнул к себе в калитку, оставив меня в величайшем недоумении. Всё это было невероятно глупо. Я даже не знал, кто, собственно, меня вызывает: сам ли Аполлинарий Филимоныч, или он взял на себя только роль секунданта.

Но так как он во всяком случае обещал быть в бурьяне, то я вооружился солидной палкой и в назначенный час был на месте. Револьвер был у меня в кармане только потому, что я решился с ним не расставаться ни на одну минуту.

Бурьяном называлась густая поросль на склоне балки в четверти версты от села возле самой дороги. Там никого не было. Стая скворцов с шумом поднялась с сухих прошлогодних стеблей и улетела в поле. Я решил, что сделался предметом глупой шутки со стороны Аполлинария Филимоныча, и лег на свежую, влажную траву помечтать. День был ясный и теплый, по небу плавали легкие облака, птицы весело чирикали; до самого горизонта расстилалась огромная площадь нежных зеленых посевов.

Я вынул револьвер и начал его рассматривать. Он, казалось, еще сохранил теплоту ее руки. «Souvenir» был нацарапан такими восхитительными каракульками, что я готов был любоваться им вечно. Откуда у нее эта голубая ленточка взялась? Я никогда не видал у нее ничего подобного. Она издавала легкий запах волос…

Вдруг в стороне что-то хрустнуло. Я поднялся - и в ту же минуту произошло нечто чудовищное, невообразимое…

Ага! Лови! Крути! Бери!..

На меня посыпались удары. Я, как во сне, видел какие-то лица, руки, какую-то тележку на дороге. Там были: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, рассыльный…

Меня повезли в школу, о чем-то расспрашивали, что-то говорили, дали подписать какую-то бумагу… Больной и разбитый, я очутился бог знает где!

Через месяц совсем, совсем в другой губернии я получил - не помню, при какой оказии - небольшую посылку и письмо от Анюты.

«Я должна вам сообщить ужасную весть! Но я, видит Бог, ни в чем не виновата и всё б отдала, чтобы этого не было! Папенька говорил, что если б не пистолет, то против вас ничего бы не было, и я этот пистолет взяла, потому что он незапертый в школе лежал. А Надежда Александровна - прости Господи ее душу! - ко мне пришла и пистолет увидала, а я и не заметила, как она взяла… Ах, Господи! Я и сказать не могу, как меня это поразило! Я знаю, что вы любили покойную, и я за нее буду вечно Бога молить, и вас чтоб Господь помиловал. И меня вы простите. Я всегда так останусь, ни за кого не хочу выходить… Не знаю, хорошо ли я делаю, что посылаю вам пистолет, но… Ах, я так плачу, что не могу писать!..»

(Рассказ)

Это было в начале весны, в то переходное время, когда на развалинах зимней природы всё прочнее и прочнее утверждается новый порядок вещей, когда птицы поют песню любви, озонированный воздух сладко раздражает и щекочет нервы, кавалеры обнаруживают особенное любопытство и чуткость ко всему, что касается дам, и наоборот, а беллетристы испытывают большое затруднение от обилия неустановившихся образов и тем для романа.

Я избежал этих затруднений благодаря счастливой случайности. В самом поэтически уединенном месте городского сада в К., там именно, где главная аллея оканчивается полуразрушенной беседкой и только едва заметная в кустах тропинка ведет вниз по крутому спуску, я нашел совсем готовый роман, в виде двух записных книжек, из которых одна, очевидно, была ее , а другая его , дневника и нескольких писем. Всё это было завернуто вместе в бумагу и лежало на свежей, слегка измятой траве.

Я немедленно поднес ее книжку к носу: она, то есть книжка, очень простенькая, в красивом кожаном переплете, - издавала легкий запах кожи, бумаги, голландского сыру (вероятно, вследствие частого совместного пребывания в кармане), но духами отнюдь не благоухала и вообще дышала такою трогательною скромностью, что я сразу почувствовал к ней живейшую симпатию и поднялся в беседку с целью заняться более подробными исследованиями. Как знать, может быть, он ее обидел? может быть, ей потребуется утешение, защита, покровительство? Ведь эти переходные сезоны подъема молодого духа, напряженной физической и нравственной энергии, преувеличенных надежд и наивной веры - это такая почва, на которой погубить девушку - всё равно что хлеба с маслом съесть…

Я начал с величайшей поспешностью:

«Список белья. Рубашек - 6, юбок - 4, простынь - 4, наволочек - 4, кальсон - 4 пары, носов‹ых› платков - 6, чулок - 6 пар, воротничков - 3, манжет - 3». Помечено прошлым годом. Февраль.

Он был гораздо богаче. Его книжка черная, с золотым оттиском: «Notes», даже на значительном расстоянии пахла фиалкой и табаком.

Одних рубах у него было две дюжины - одна дюжина со стоячими воротничками, а другая с отложными. За метку дюжины новых носовых платков он заплатил Маше полтора рубля деньгами и фунт конфект в 60 коп. серебром. Одевался он очень недурно. У него имелось две шляпы: цилиндр (7 р.) и шапокляк (6 р.), пальто с бобровым воротником (60 р., у Канюкина), летнее пальто (18 р.), енотовая шуба (75 р., по случаю, в кассе ссуд), два фрака, два сюртука, визитка, пиджак, несколько пар брюк, из которых одна серая, клетчатая и прочее. В кассе ссуд он купил себе серебряный портсигар за 12 р. и золотое кольцо за 20 р. Золотых же часов и фарфорового сервиза он не покупал, потому что то и другое получил ко дню рождения от Зизи и остался так доволен, что оценил подарок приблизительно в 300 р. и тут же шаловливо заметил: «Дорог мне не твой подарок - дорога твоя любовь». В его кабинете стояла голубая кушетка, купленная по случаю за 14 р., а возле, на паркетном полу, лежала медвежья шкура, взятая вместе с лампой для письменного стола и статуэткой Венеры за долг в 15р. от некоего Т. Две других Венеры, масляными красками, он купил за рубль на толкучем рынке и повесил на стене против кушетки, по обеим сторонам трюмо. Кроме кабинета у него была еще спальня, для которой приобретен ночной столик (2 р.). За обе эти комнаты он платил 50 р. в месяц.

XVII Григорий вернулся из Миллерова, куда отвозил Евгения, в вербное воскресенье. Оттепель съела снег; дорога испортилась в каких-нибудь два дня. В Ольховом Рогу, украинской слободе, в двадцати пяти верстах от станции, переправляясь через речку, едва не утопил лошадей. В слободу приехал перед вечером. За прошедшую ночь лед поломало, пронесло, и речка, пополняемая коричневыми потоками талой воды, пухла, пенилась, подступая к улочкам. Постоялый двор, где останавливались кормить лошадей по дороге на станцию, был на той стороне. За ночь могло еще больше прибыть воды, и Григорий решил переправиться. Подъехал к тому месту, где сутки назад переезжал по льду; вышедшая из берегов речка гнала по раздвинувшемуся руслу грязные воды, легко кружила на середине отрезок плетня и половинку колесного обода. На оголенном от снега песке виднелись притертые санными полозьями свежие следы. Григорий остановил потных, со шмотьями мыла между ног, лошадей и соскочил с саней рассмотреть следы. Подреза прорезали тонкие полоски. У воды след слегка заворачивал влево, тонул в воде. Григорий смерил расстояние взглядом: двадцать саженей - самое большее. Подошел к лошадям проверить запряжку. В это время из крайнего двора вышел, направляясь к Григорию, пожилой, в лисьем треухе украинец. - Ездют тут? - спросил Григорий, махая вожжами на коричневый перекипающий поток. - Та издють. Ноне утром проихалы. - Глубоко? - Ни. В сани, мабуть, зальется. Григорий подобрал вожжи и, готовя кнут, толкнул лошадей коротким повелительным "но!"... Лошади, храпя и нюхая воду, пошли нехотя. - Но! - Григорий свистнул кнутом, привставая на козлах. Гнедой широкозадый конь, левый в запряжке, мотнул головой - была не была! - и рывком натянул постромки. Григорий искоса глянул под ноги: вода клехтала у грядушки саней. Лошадям сначала по колено, потом сразу по грудь. Григорий хотел повернуть обратно, по лошади сорвались и, всхрапнув, поплыли. Задок саней занесло, поворачивая лошадей головами на течение. Через спины их перекатами шла вода, сани колыхало и стремительно тянуло назад. - А-я-яй!.. А-а-яй!.. - горланил, бегая по берегу, украинец и зачем-то махал сдернутым с головы лисьим треухом. Григорий в диком остервенении, не переставая, улюлюкал, понукал лошадей. Вода курчавилась за оседавшими санями мелкими воронками. Сани резко стукнуло о торчавшую из воды сваю (след унесенного моста) и перевернуло с диковинной ловкостью. Охнув, Григорий окунулся с головой, но вожжей не выпустил. Его тянуло за полы полушубка, за ноги, влекло с мягкой настойчивостью, переворачивая возле колыхавшихся саней. Он успел ухватиться левой рукой за полоз, бросил вожжи, задыхаясь, стал перехватываться руками, добираясь до барка. Он уже схватил было пальцами окованный конец барка - в этот миг Гнедой, сопротивлявшийся течению, с силой ударил его задней ногой в колено. Захлебываясь, Григорий перекинулся руками и уцепился за постромку. Его отрывало от лошадей, разжимало пальцы с удвоенной силой. Весь в огненных колючках холода, он дотянулся до головы Гнедого, и прямо в расширенные зрачки Григория вонзила лошадь бешеный, налитый смертельным ужасом взгляд своих кровянистых глаз. Несколько раз упускал Григорий ослизлые ремни поводьев; заплывал, хватал, но поводья выскальзывали из пальцев; как-то схватил - и внезапно черкнул ногами землю. - Но-о-о!!! - Вытягиваясь до предела, метнулся вперед и упал на пенистой отмели, сбитый с ног лошадиной грудью. Лошади, подмяв его, вихрем вырвали из воды сани; обессиленные, в дымящейся дрожи мокрых спин, стали в нескольких шагах. Не чувствуя боли, Григорий вскочил на ноги; холод облепил его, будто нестерпимо горячим тестом. Григорий дрожал больше, чем лошади, чувствовал, что на ногах он так же слаб сейчас, как грудной ребенок. Опамятовался и, перевернув сани на полозья, согревая лошадей, пустил их наметом. В улицу влетел, как в атаке, - в первые же раскрытые ворота направил лошадей, не замедляя бега. Хозяин попался радушный. К лошадям послал сына, а сам помог Григорию раздеться и тоном, не допускавшим никаких возражений, приказал жене: - Затопляй печь! Григорий отлежался на печи, в хозяйских штанах, пока высушилась одежда; повечеряв постными щами, лег спать. Выехал он ни свет ни заря. Лежал впереди путь в сто тридцать пять верст, и дорога была каждая минута. Грозила степная весенняя распутица; в каждом ярке и каждой балке - шумные потоки снеговой воды. Черная оголенная дорога резала лошадей. По заморозку-утреннику дотянул до тавричанского участка, лежавшего в четырех верстах от дороги, и стал на развилке. Дымились потные лошади, позади лежал сверкающий на земле след полозьев. Григорий бросил в участке сани, подвязал лошадям хвосты, поехал верхом, ведя вторую лошадь в поводу. Утром в вербное воскресенье добрался до Ягодного. Старый пан выслушал подробный рассказ о дороге, пошел глянуть на лошадей. Сашка водил их по двору, сердито поглядывая на их глубоко ввалившиеся бока. - Как лошади? - спросил пан, подходя. - Само собой понятно, - буркнул Сашка, не останавливаясь, сотрясая седую прозелень круглой бороды. - Не перегнал? - Нету. Гнедой грудь потер хомутом. Пустяковина. - Отдыхай. - Пан повел рукою в сторону дожидавшегося Григория. Тот пошел в людскую, но отдохнуть пришлось только ночь. На следующий день утром пришел Вениамин в новой сатиновой голубой рубахе, в жирке всегдашней улыбки. - Григорий, к пану. Сейчас же! Генерал шлепал по залу в валеных туфлях. Григорий раз кашлянул, переминаясь с ноги на ногу у дверей зала, в другой - пан поднял голову. - Тебе чего? - Вениамин покликал. - Ах да. Иди седлай жеребца и Крепыша. Скажи, чтоб Лукерья не выносила собакам. На охоту! Григорий повернулся идти. Пан вернул его окликом: - Слышишь? Поедешь со мной. Аксинья сунула в карман Григорьева полушубка пресную пышку, пришептывая: - Поисть не даст, вражина!.. Мордуют его черти. Ты б, Гриша, хучь шарф повязал. Григорий подвел к палисаднику оседланных лошадей, свистом созвал собак. Пан вышел в поддевке синего сукна, подпоясанной наборным ремнем. За плечом висела никелевая с пробковыми стенками фляга; свисая с руки, гадюкой волочился позади витой арапник. Держа поводья, Григорий наблюдал за стариком и удивился легкости, с какой тот метнул на седло свое костистое старое тело. - За мной держи, - коротко приказал генерал, рукой в перчатке ласково разбирая поводья. Под Григорием взыграл и пошел боком, по-кочетиному неся голову, четырехлеток жеребец. Он был не кован на задние и, попадая на гладкий ледок, оскользался, приседая, наддавал на все ноги. В сутуловатой, но надежной посадке баюкался на широкой спине Крепыша старый пан. - Мы куда? - равняясь, спросил Григорий. - К Ольшанскому буераку, - густым басом отозвался пан. Лошади шли дружно. Жеребец просил поводьев, по-лебединому изгибая короткую шею, косил выпуклым глазом на седока, норовил укусить за колено. Поднялись на изволок, и пан пустил Крепыша машистой рысью. Собаки бежали позади Григория, раскинувшись короткой цепкой. Черная старая сука бежала, касаясь горбатой мордой кончика лошадиного хвоста. Жеребец приседал, горячась, хотел лягнуть назойливую суку, но та приотставала, тоскующим старушечьим взглядом ловила взгляд оглядывавшегося Григория. До Ольшанского буерака добрались в полчаса. Пан поехал по буерачной хребтине, лохматой от коричневого старюки-бурьяна. Григорий спустился, осторожно вглядываясь в промытое, изъязвленное провалами днище буерака. Изредка поглядывал на пана. Сквозь стальную сизь голого и редкого ольшаника видна была четкая, как нарисованная, фигура старика. Припадая к луке, он привстал на стременах, и на спине его сине морщинилась перетянутая казачьим поясом поддевка. Собаки шли по холмистому изволоку, держались кучей. Переезжая крутую промоину, Григорий свесился с седла. "Закурить бы. Зараз пущу повод и достану кисет", - подумал он, снимая перчатку, шурша в кармане бумагой. - Трави!.. - ружейным выстрелом гукнул за буерачной хребтиной крик. Григорий вздернул голову; на острогорбый гребень выскочил пан и, высоко подняв арапник, пустил Крепыша карьером. - Трави! Пересекая хлюпкое, заросшее кугой и камышаткой днище буерака, скользя и пригибаясь к земле, быстро бежал грязно-бурый, клочковатый в пахах, невылинявший волк. Перепрыгнув ложок, он стал и, живо повернувшись боком, увидел собак. Они шли на него лавой, охватывая подковой, отрезая от леса, начинавшегося в конце буерака. Пружинисто покачиваясь, волк выскочил на кургашек - давнишнюю сурчину, - шибко пошел к лесу. Почти навстречу ему скупыми бросками двигалась старая сука, сзади доспевал седой высокий кобель Ястреб - один из лучших и самый злой в гоньбе. Волк на минуту замялся, словно в нерешительности. Григорий, поднимаясь из буерака, кругообразно поводя поводьями, на минуту потерял его из виду, а когда выскочил на бугор - волк мельтешился далеко-далеко; по черной ряднине степи, сливаясь с землей, плыли в бурьянах черные собаки, а дальше сбоку, полосуя Крепыша рукоятью арапника, обскакивал крутой яр старый пан. Волк перебивал к соседнему буераку, близко наседали, охватывали собаки, и почти над клочьями волчьих пахов висел, отсюда казавшийся Григорию белесым лоскутком, седой кобель Ястреб. - Тра-а-ави-и-и!.. - доплеснулся до Григория крик. Он выпустил жеребца во весь мах, тщетно стараясь разглядеть, что происходило впереди: глаза застилало слезами, уши забивал режущий свист рассекаемого ветра. Охота захватила Григория. Припадая к шее жеребца, он вихрился в буйной скачке. Пока доскакал до буерака - ни волка, ни собак не было. Через минуту его догнал пан. Осадив Крепыша на всем скаку, крикнул: - Куда пошел? - В буерак, должно. - Обскакивай слева!.. Гони!.. Пан всадил каблуки в бока пляшущей на дыбах лошади, поскакал направо. Григорий, спускаясь в ложбину, натянул поводья; гикнув, вылетел на ту сторону. Версты полторы торопил взопревшего жеребца плетью и криком. Вязкая, непросохшая земля налипала на копыта, ошметками осыпало лицо. Длинный буерак, излучисто вившийся по бугру, повернул вправо, разветвился на три отножины. Григорий пересек поперечную отножину и помчался по пологому склону, завидев вдали черную цепку собак, гнавших волка по степи. Зверя, как видно, отбили от сердцевины буерака, особенно густо заросшей дубом и ольхами. Там, где сердцевина кололась на три отножины и буерак покато стекал тремя черно-сизыми рукавами, волк вышел на чистое и, выгадав с сотню саженей, шибко шел под гору в суходол, сплошь залохматевший одичалой давнишней зарослью бурьяна и сухого татарника. Привставая на стременах, Григорий следил за ним, вытирал рукавом слезы, застилавшие нахлестанные ветром глаза. Мельком взглянув влево, он узнал свою землю. Жирным косым квадратом лежала деляна, та, что осенью пахал он с Натальей. Григорий нарочно направил жеребца через пахоту, и за те небольшие минуты, в которые жеребец, спотыкаясь и качаясь, пересекал пахоту, в сердце Григория остывал охвативший его охотничий пыл. Уже равнодушно понукал Григорий тяжело сопевшего жеребца и, проследив за паном - не оглядывается ли, - перешел на куцый намет. Вдали, у Красного лога, виднелся пустой стан пахарей. В стороне, на свежей, отливавшей бархатом пахоте ползли три пары быков, тащивших плуг. "Наши хуторные. Чья это земля?.. Да, никак, Аникушкина". Григорий скользил прищуренными глазами, узнавая быков и ходившего за плугом человека. - Взя-а-аать!.. Григорий увидел, как двое казаков, бросив плуг, бежали наперерез волку, норовившему прорваться к логу. Один - рослый, в казачьей краснооколой фуражке, со спущенным под подбородок ремешком, - махал выдернутой из ярма железной занозой. И тут-то неожиданно волк сел, опустив зад в глубокую борозду. Седой кобель Ястреб с разлета перемахнул через него и упал, поджимая передние ноги; старая сука, пытаясь остановиться, чертила задом бугристую пахоту, не удержавшись, напоролась на волка. Тот резко мотнул головой, сука пластом зарикошетила в сторону. Черный громадный клуб насевших на волка собак, качаясь, проплыл по пахоте несколько саженей и покатился шаром. Григорий подскакал на полминуты раньше пана, прыгнул с седла, упал на колени, относя за спину руку с охотничьим ножом. - Вон он!.. Исподний!.. В глотку!.. - запыхавшимся знакомым голосом крикнул подбежавший казак с занозой. Он, сопя, прилег рядом с Григорием и, оттягивая кожу на шее, вгрызавшегося в волчье брюхо кобеля, пятерней стреножил волка. Под вздыбленной, двигающейся под рукой жесткой шерстью Григорий нащупал трубку горла, коротко дернул ножом. - Собак!.. Со-о-обак!.. Гони!.. - паралично хрипел посиневший пан, падая с седла на мякоть пахоты. Григорий с трудом отогнал собак, оглянулся на пана. Поодаль в стороне стоял Степан Астахов в фуражке с приспущенным на подбородок лакированным ремешком. Он вертел в руках железную занозу, дрожал посеревшей нижней челюстью и бровями. - Ты откуда, молодец? - обратился к нему пан. - С какого хутора? - С Татарского, - переждав время, отозвался Степан и сделал шаг в сторону Григория. - Чей? - Астахов. - Вот что, любезный, ты когда едешь домой? - Ноне к ночи. - Привези нам эту тушку. - Пан указал ногой на волка, в агонии редко клацавшего зубами, поднимавшего кверху выпрямленную заднюю ногу с бурым свалявшимся клоком шерсти на лодыжке. - Что стоит - заплачу, - посулил пан и, вытирая шарфом пот с багрового лица, отошел в сторону, скособочился, снимая с плеча узкий, прикрепленный к фляге ремешок. Григорий пошел к жеребцу. Ставя ногу в стремя, оглянулся. Степан, объятый неуемной дрожью, шел к нему, поводя шеей, плотно прижав к груди тяжелые крупные руки.

Определите, какое из данных предложений простое, а какое - сложное.

1. Даже маленькие маргаритки, выросшие на газонах, отбрасывали миниатюрные тени. (В. Катаев.)

2. Дверь, обитая гобеленом с пастушками, неслышно распахнулась, и вбежал человек. (М. Булгаков.)

Найдите грамматические основы и сопоставьте их число в простом и сложном предложениях.

Перечитайте каждое предложение.

Какое предложение содержит больший объём информации - простое или сложное?

В синтаксисе различают два основных структурных типа предложения: простое и сложное .

Сложное предложение можно определить как сочетание простых предложений, в котором образующие его части не обладают всеми свойствами простого предложения. Они не имеют главного свойства предложения как коммуникативной единицы - смысловой и интонационной законченности. Интонация конца предложения присуща сложному предложению в целом.

Сложные предложения имеют две или более грамматические основы. Сложные предложения помогают передать больший объём информации.

Сложное предложение - это предложение, состоящее из двух или нескольких простых предложений (предикативных частей), соединённых в одно целое по смыслу и интонационно.

Составляющие его простые предложения (предикативные части) образуют смысловое, грамматическое и интонационное единство, которое на письме оформляется знаками завершения в конце предложения.

41. Прочитайте в соответствии с интонационной схемой предложение. Какие простые предложения читаются с интонацией незаконченности, а какое предложение (предикативная часть) произносится с интонацией завершения? Почему?

42. О чём говорится в приведённых стихотворных отрывках о Москве? В каком темпе и в какой тональности вы прочитаете первый отрывок? Выпишите сложное предложение. Подчеркните грамматическую основу. Составьте схему сложного предложения.

. . . . . Как часто в горестной разлуке,
(А. Пушкин.)
. . . . . Москва-река дремотною волной
(К. Рылеев.)

43. Запишите стихотворные отрывки, подчёркивая грамматические основы предложений. Докажите, что это сложные предложения. Начертите их схемы.

. . . . . Ночною темнотою
(М. Ломоносов.)
. . . . . Я помню голос милых слов,
(К. Батюшков.)
. . . . . Свеча, чуть теплясь, догорала.
(Ф. Глинка.)
. . . . . Брега цвели, пестрело жатвой поле,
(А. Дельвиг.)
. . . . . Ещё не царствует река,
(И. Анненский.)

Какие слова имеют устаревшую форму?

44. Запишите текст, вставляя пропущенные буквы. Найдите сложное предложение, начертите его схему. Объясните, почему это предложение сложное. Определите вид сказуемых в сложном предложении.

Бурьяном называлась густая зар..сль на склон., балк.. в четверт.. версты от села возле самой дорог.. . Там н..кого не было. Стая скворцов с шумом поднялась с сухих прошлогодних стеблей и улетела в поле. День был ясный и тёплый, по небу плавали лёгкие облака, птицы весело чирикали; до самого гор..зонта расст.лалась огромная площадь нежных зелёных посевов.

(А. Осипович.)

45. Диктант с продолжением. Запишите текст под диктовку. Подчеркните грамматические основы в сложных предложениях.

Последние годы во всём мире идёт озабоченный разговор о воде. Вода становится одной из главных ценностей на земле. Жизнь зародилась, осела и развивается около рек, и только-только пробившийся из земли ключик без пользы уже не течёт. Река всегда кормила, поила и радовала людей. Она всегда была частью их жизни, а сейчас приметы былого, взращённого на реке хозяйства исчезли. У реки только брали, но нисколько её не берегли.

(В. Песков.)

Продолжите записанный под диктовку текст.

А. О. Осипович-Новодворский
Сувенир

(Рассказ)

Источник: А. О. Осипович-Новодворский. Эпизод из жизни ни павы, ни вороны, Санкт-Петербург, "Наука", 2005. Оригинал здесь: Машинный фонд русского языка - http://cfrl.ru/prose/osipovich/osipovich.shtm . Маленький, с объективной точки зрения и гроша не стоящий сувенир, в виде револьвера системы Лефоше, с ослабевшею пружиною, гладким, истертым стволом, расшатанным барабаном и кусочком ремешка на конце полинялой ручки. Это, однако, одна из самых драгоценных моих вещей. Он всегда лежит у меня на письменном столе, исполняя мирные обязанности пресс-папье, и не имеет в себе ровно ничего, что напоминало бы о смерти и разрушении; напротив того, через согнутый на сторону курок и собачку проходит голубая ленточка, как щегольской галстук на шее молодящегося, но развинченного "дядюшки", который старается еще сохранить молодцеватость мышиного жеребчика, но ничьей добродетели уже угрожать не может, а на боковой стороне, на дереве, нацарапано самыми нежными каракульками: "Souvenir". "Souvenir" написано рукою женщины, то есть, по совести сказать, девушки. Рядом моею собственною рукою изображено: "Жизнь есть борьба правил с исключениями". Не помню, по какому случаю сделана мною эта надпись. Было ли то следствием любви и юности, когда сердце стремилось к широкой жизни, а голова, наполненная богатым запасом латинских склонений и неправильных глаголов, -- к не менее широким обобщениям; или эта меланхолическая формула явилась результатом бесчисленного множества случайностей, сыпавшихся мне на голову, -- повторяю, не помню. Знаю только, что это было накануне злополучной дуэли, о которой -- ниже. Но мне до сих пор очень нравится это изречение, и я спокойно, с философским вздохом, произношу его при всяком фокусе событий, когда другие теряются и восклицают: "Какой реприманд неожиданный!" Для меня значительная часть сегодняшних исключений завтра может сделаться правилом, и наоборот. С другой стороны, даже самые упорные исключения, никоим образом не могущие стать правилом, по причине своей внутренней несостоятельности, тем самым уже осуждены на погибель, и это не может не доставлять некоторого утешения... Мой револьвер играл роль в одном таком исключении. Я помню, в первый момент схватил его с ненавистью и начал ломать изо всех сил. Курок и винты поддались, механизм испортился; я устал и вспомнил свою формулу... Какие бы подлости ни выкидывала иногда жизнь, любовь все-таки -- самое прочное, неизменное "правило". Мало-помалу я примирился с сувениром и вернул ему прежнее значение -- трогательного, только трогательного, воспоминания. Дело было года три тому назад, зимою. Я ехал в село Выжимки -- в качестве сельского учителя, и Надежда Александровна тоже в Выжимки -- в качестве фельдшерицы. Очень приятно. Мы путешествовали по железной дороге, в третьем классе, и сидели друг против друга, возле окна. Поезд уже давно миновал стрелки (мы познакомились на станции N.) и мчался на всех парах, слегка покачиваясь и гремя цепями. Вечерело. Вагон тускло освещался двумя фонарями. Было душно и сыро. Возле печки, посередине, столпилась кучка рабочих; они усердно подкладывали дрова, хранившиеся под ближайшей скамейкой, и курили махорку. Некоторые поскидали сапоги и сушили онучи. Ближайшая барыня громко чихнула и подняла ламентации. Отставной военный, в полинялом сером плаще и фуражке, с красным, засаленным сзади околышем, присоединился к ее партии. Толстый купчик флегматично плевал; какая-то старушка спокойно допивала сороковую чашку чаю, с трудом наливая из большого, как бочка, медного чайника. Котомки, котомочки, мешки, подушки. Проход украшался живописною коллекцией ног спавших пассажиров. Лапти и валенки распространялись прямо на полу, из-под скамеек; сапоги, калоши, башмаки занимали положение повыше. С потолка капало, стены были влажны, стекла окон изукрасились толстым слоем морозных узоров. Раздался протяжный свисток, хлопнула дверь, и в густом облаке пара явился кондуктор. -- Билеты ваши, господа! Билеты! Покажите билеты! В Р. кто остается? -- Ах, кондуктор! Наконец-то!.. Пожалуйста!.. Здесь совсем сидеть невозможно!.. Махорка!.. -- Кондуктор! что это у вас за порядки!.. Сапоги... Ффу-ты!.. А деньги небось берете! -- Мы, господин, ничего... Мы бросили. А что, например, сапоги -- так мы тож денежки платим! Не нравится -- ступай во второй класс! -- Хорошо, хорошо! Билеты ваши! Я вас, сударыня, если угодно, переведу во второй класс. Поезд сейчас остановится -- вы и пересядете. Кондуктор будил пассажиров, прекращал споры, надрезывал билеты, подшучивал над бабами, улыбался дамам и вообще вел себя приятным джентльменом. -- А вам, сударыня, не угодно перейти другой вагон? -- обратился он к Надежде Александровне, когда очередь дошла до нее. Надежда Александровна взглянула на него те то с гневом, не то с удивлением, пожала плечами и ответила не без резкости: -- Нам и здесь очень хорошо! Мне чрезвычайно понравилось это "нам". -- К тому ли еще привыкать придется! -- прибавила она через минуту, как бы про себя, и устремила глубокий взгляд на окно, из которого, впрочем, ничего не было видно. Поезд остановился у станции и через пять минут тронулся снова. Дама и офицер ушли. Группа у печки разместилась под скамейками. Вагон погрузился в глубокий сон. Воздух наполнился храпом, сопением, сонными вздохами и сернистым водородом. Надежда Александровна продолжала смотреть в окно. Высокая, деликатного сложения блондинка, лет двадцати, с темными бровями и низеньким, несколько тяжелым лбом. Правильный, аристократический овал нежного лица, изящный, прямой носик и большие серые глаза, глубокие и серьезные. Густые волнистые волосы, подрезанные до плеч, были откинуты назад и свободно рассыпались по стоячему воротничку синей суконной блузы, подпоясанной широким кожаным поясом. Из кармана выглядывал желтый ремешок револьвера. Этой простоте и практичности костюма вполне соответствовало и количество багажа. Надежда Александровна везла с собою не больше десяти тючков и коробочек (что для женщины, переселяющейся совсем, поразительно мало), только одну, и то небольшую, подушку, а число всех платков, платочков и шарфиков, включая даже плед, никоим образом не превышало пятнадцати. Всё это лежало рядом с нею невысокой горкой вместе с теплым пальто и барашковой шапочкой. Мы занимали по целой скамейке. -- Вы в первый раз в деревню едете? -- спросил я, желая завязать разговор. До сих пор мне удалось обменяться с нею только несколькими фразами. -- В первый. А вы? Она отодвинулась от окна, уткнулась в угол скамьи, скрестила на груди руки и выразила на лице полную готовность побеседовать. Я тоже ехал в первый раз. То есть не то чтобы совсем в первый (слава Богу! и на каникулы, гимназистом, езжал, и детство провел в деревне), но свет фонаря так хорошо рекомендовал ее круглый, розовый подбородок, шею и красивый склад губ, что мне захотелось иметь с нею как можно больше точек соприкосновения. Она говорила грудным, свежим голосом, немножко тихо, так что мне приходилось наклоняться вперед. Она -- дочь полковника, а я -- губернского секретаря; но это всё равно. Она окончила фельдшерские курсы, а я мечтал поступить на медицинский факультет; мы, стало быть, вроде как товарищи. У нее жив отец, у меня -- мать. У нее -- два брата, у меня (вот совпадение!) -- сестра и племянница. Один брат в офицерах служит, а другой... далеко. Надежда Александровна глубоко вздохнула и с чувством посмотрела на потолок. Она рассчитывает высылать ему половину своего жалованья. Я пока не буду высылать своим половины жалованья: а вот когда устроюсь, перевезу всех к себе. Надежда Александровна тогда непременно поселится с нами. Заживем чудесно! У меня большой огород будет. Ну, вероятно, садик... В Малороссии всё садики. Зимою -- педагогические занятия, а летом -- хлебопашество... Может ли быть что лучше такой мирной, трудолюбивой жизни? Организм здоров, грудь дышит свободно, душа не страдает... -- Вы забыли чувства человека, который уплачивает старинный, мучительный долг! Надежда Александровна тряхнула волосами и снова уставилась в окно. В ее жесте и тоне голоса промелькнуло что-то странное, мрачное, и на секунду я как будто потерял все свои точки соприкосновения, хотя о теоретическом разногласии не могло быть, конечно, и речи; но это было только на секунду. Я переменил разговор, и дело снова пошло как по маслу. До такой степени как по маслу, что часа через два она пересела на мою скамейку, и мы поочередно спали друг у друга на коленях, то есть, конечно, подушка лежала на коленях. По правде сказать, я только притворялся спящим, и мне это стоило значительного труда; но Надежда Александровна ни за что не хотела пользоваться моими услугами без соответствующего вознаграждения с своей стороны. Сама она спала крепко и спокойно, согнувшись калачиком и подложив руку под щеку. У нее был очень красивый профиль и длинные черные ресницы. Волоса покрыли почти всю подушку, мерно вздрагивала голубая жилка на розовом виске, по лицу бродила беспечная, детская улыбка, и только во лбу и резко очерченной брови было что-то холодное и суровое. На следующий день, вечером, мы уже ехали по проселочной дороге, и я заботливо поддерживал ее за талию, предвидя возможность падения. Узенькие, сильно скрипевшие на морозе дровни то и дело закатывались по неровной, ухабистой колее. Пара тощих, мохнатых и заиндевелых лошадок, в пеньковой упряжи, медленно везла нас мелкой рысцой, выдыхая густые клубы пара. Возница, подросток лет четырнадцати, в нахлобученной по самые плечи шапке, рыжей свитке, шерстяных рукавицах и огромных сапогах, большею частью бежал рядом и усердно хлестал кнутом лошадей, желая согреть руки. Легкий стук некованых копыт и скрип полозьев громко раздавались в необыкновенно тихом воздухе. На ясном небе горели частые звезды и рожок новой луны; Млечный Путь блестящей полосой прорезывал небосклон. От нашей группы на снег падала короткая и резкая тень. Кругом ни одного темного пятна; один только бесконечный, ослепительный снег, сверкающий голубоватыми искорками. -- Не правда ли, -- великолепная картина? -- спросил я, стуча зубами. Надежда Александровна не отвечала. -- Вы спите? -- Я нагнулся к ней и слегка потряс ее за плечо. Она открыла отяжелевшие веки и произнесла лениво: -- Нет, не сплю. Но что же мне ответить на ваш эстетический вопрос? Для меня эта картина будет великолепною только тогда, когда люди не будут зябнуть, вот как этот. -- Она указала глазами на кучеренка и затем обратилась к нему: -- Мальчик! как тебя звать? -- Чого? -- Он повернул к ней свое маленькое покрасневшее лицо. -- Чий ты? -- поправил я. -- Филипив. Филипа Кривого. -- А як тебе батько зове? -- Петром. -- Возьми платок, накройся! Тебе холодно? Надежда Александровна хотела сдернуть плед, которым были окутаны наши ноги, но Петро решительно ответил: "Не треба!" -- ударил по лошадям и сел на мешок соломы, заменявший козлы. Мы замолчали. Надежда Александровна минут пять напряженно смотрела вдаль из-под надвинутого на глаза платка и крепче засунула руки в рукава серого драпового пальто, очень мило скроенного, но слишком легкого для такой погоды; потом она зевнула, вытянулась, закрыла глаза и склонила ко мне на грудь голову. Я принял более удобную для такого положения позу и взял ее руку. Рука, узкая и длинная, горела, как у лихорадочного. Надежда Александровна, казалось, не сознавала этого прикосновения, да и я сам начинал терять сознание. Мне вдруг стало тепло, лень и нега разлились по всему телу, глаза слипались, голова опускалась... Фактически, впрочем, поцелуя не могло выйти, потому что у Надежды Александровны рот был закрыт платком, а у меня на усах образовалось два больших куска льду. Но я все-таки замирал с единственною ясною мыслью, что влюблен по уши. -- Вставайте! Приехали! -- разбудил нас Петро, можно сказать, за минуту до смерти. Село Выжимки лежит на плоском берегу небольшой речки. Посреди площади, где по воскресеньям собирается ярмарка, стоит каменная церковь, рядом -- изба священника, подальше -- корчма; с другой стороны -- волостное правление, а за ним, через десяток дворов, -- школа. Больница расположена у самой околицы, при дороге в город. Хаты, белые с переднего фасада и желтые с заднего, окружены плетнями или каменными заборами, скрепленными глиной и грязью. Почти при каждой -- сад. Дорога к мосту усажена ветвистыми вербами. На той стороне видны высокие тополи и липы барской усадьбы. Каждый раз, когда мне случалось проходить по направлению к больнице, где в бывшей бане жила Надежда Александровна, в окне угловой избы, при первом повороте направо, показывалось и сейчас же исчезало жирное, прыщеватое лицо, с плоским носом, жиденькой бородкой, желтоватыми глазами и тем оригинальным выражением, какое бывает у человека, собирающегося разразиться взрывом хохота. Это волостной писарь, Аполлинарий Филимоныч. Пока я огибал угол плетня, он успевал перебежать к двери во двор и сдержанно выкрикивал в щель: -- Жучка! Куси! Куси!.. И-и-и!.. Прынц идет! Очень был остроумный молодой человек. На меня с хриплым лаем бросалась черная мохнатая собака, и я принужден бывал вступать с нею в войну. Если к Жучке приставали собаки соседних дворов, то из двери слышался веселый, счастливый смех. Иногда я заставал Аполлинария Филимоныча у калитки. Тогда он отходил от меня на несколько шагов, измерял с ног до головы насмешливым взглядом, складывал за спиной руки, откидывал назад голову и произносил: -- Псс... Прынц!.. Когда он бывал в таких случаях в обществе барского камердинера или франтов-парубков, взиравших на него с подобострастием, как на идеал кавалера, то проделывал новую штуку. При моем приближении он снимал с черной, щедро напомаженной головы свою великолепную фуражку, относил ее на всю длину руки на одном уровне с лицом, а сам отвешивал поясной поклон и пребывал в такой позе до тех пор, пока присутствующие не прыскали со смеху. По вечерам его приятная физиономия так часто заглядывала ко мне в окно, что я должен был завести занавеску. Раз в школу неожиданно явился из города инспектор, несколько озабоченный и с выражением подозрительной проницательности в глазах. Он побыл минут десять при занятиях, затем отправился в мою комнату, через сени, перерыл на столе бумаги, осмотрел книги и нашел экземпляр "Вестника Европы". В этот день Аполлинарий Филимоныч, по-видимому, нарочно поджидал меня у калитки и вместо "прынца" преподнес песенку гнусливым голосом: -- Ой, штось у нас нашли!.. Ой, за штось нам достанется!.. Это было неделю спустя после того, как я его поколотил, хотя он меня и прежде искренне ненавидел, -- за пальто. У меня было петербургское теплое пальто, с так называемым бобровым воротником, из гладкого коричневого драпа, не первой молодости, но такого фасона, что Аполлинарий Филимоныч огорчался до глубины души. Когда дело не доходило еще до открытого разрыва, он с особенным интересом ощупывал у меня рукава, пуговицы, воротник и очень удивлялся тому, что спина не морщилась, а полы были подрезаны совершенно ровно, без малейшего шлейфа. Его пальто, синее, совершенно новое и тоже с так называемым бобровым воротником, обладало обоими недостатками. -- А мое, либонь, потеплее будет! -- заметил он раз после подобного осмотра и через минуту едко прибавил: -- Где нам! Мы не столичные! -- Потом отступил на шаг, окинул меня внимательным взглядом портного и произнес: -- Пссс... Так началось. Через три дня я увидел его уже с полукруглой выемкой вместо шлейфа и заостренными спереди полами. Окончательно поссорились мы из-за Надежды Александровны. Был теплый вечер. Стояла оттепель, и подувал влажный ветерок. Солнце садилось, и облачное небо пылало огнями. С крыш капало, на потемневшей дороге чернели кучки навоза. По селу флегматично бродили тощие коровы и свиньи. Дети загоняли домой стада гусей, выпущенных на прогулку; двери хлевов были открыты, и из них выглядывали лошадиные и овечьи морды. Дым из плетеных труб стлался по самой земле; вороны с громким карканьем низко летали над площадью и черным карнизом усаживались на колокольню. Я возвращался с прогулки и издали заметил Надежду Александровну возле избы "дядини" Явдохи. Она что-то сказала вышедшей за нею старухе и быстро зашагала по улице. Я шел за нею в некотором расстоянии. Мне не хотелось нагонять ее. Тонкая, высокая, в короткой юбке и высоких ботинках, с развевающимися волосами, в маленькой барашковой шапочке, она сзади имела вид молодого послушника. Бабы ей низко кланялись, мужики снимали шапки; дети доверчиво подбегали к ней. Она с ними заговаривала и трепала по щекам. Надежда Александровна повернула за хату писаря и на минуту скрылась из виду. Мне послышался следующий разговор: -- У меня, барышня, штось внутре... -- Что ж такое? желудок болит? -- Нет, штось ниже... -- Так я ж не знаю. Приходите в больницу. -- Что мне -- в больницу! Вы дохтор, то должны знать, чего мне хочется... Аполлинарий Филимоныч хитро прищурился и показал два ряда желтых зубов, но в ту же минуту крикнул: "Ай!" Я фундаментально съездил его по шее. Он ужасно сконфузился, поднял свалившуюся фуражку, неловко погрозил кулаком и поспешно скрылся. Надежда Александровна стояла красная как рак, с полными слез глазами. Я подал ей руку, и мы вместе продолжали путь к ее обиталищу. Она нервно кусала губы, хмурила брови и всю дорогу не говорила ни слова; ее тонкие ноздри вздрагивали, глаза высохли и горели огнем. Я тоже не решался заговорить, по причине любви и соединенной с нею робости. По дороге нам встретился отец Иван, наш батюшка и мое косвенное начальство. Он ехал в маленьких некрашеных саночках и сам правил сытою серою кобылой. Поравнявшись с нами, он придержал лошадь и оглянулся. Я отвесил ему поклон; отец Иван ответил больше глазами и многозначительно покивал головой. Надежда Александровна не заметила его. Возле больницы стояли крытые городские сани, запряженные парою почтовых лошадей. То были сани станового. Их знали все в околотке. -- Этого еще недоставало! -- пробормотала Надежда Александровна, щурясь на лошадей с видом величайшего презрения. -- Надежда Александровна! Ради Бога!.. -- испугался я. -- Неужто что-нибудь?.. -- Ничего, успокойтесь! -- слабо улыбнулась она. -- Он ухаживает за мною и вчера даже объяснялся в любви. Хорошее успокоение! Меня всего бросило в жар. Надежда Александровна между тем выпустила мою руку, сильно толкнула дверь своей квартиры и остановилась на пороге. -- Это нужно прекратить наконец! Вы, пожалуйста, уйдите... Или нет, лучше останьтесь!.. Она повернулась, и мы вошли в предбанник, а затем и в баню. Становой Егор Матвеич Слива сидел возле столика, покрытого белой скатертью, на одном из имевшихся в комнате двух грузных клеенчатых стульев против кровати. Другой мебели не было. Приметы его следующие: брюнет, лет тридцати, кровь с молоком, или по-малороссийски: "бiле личко, чорный ус"; рост средний, ловкость поразительная, мундир с иголочки, голос сочный и вкусный, как поцелуй девушки; либерален; поручик; в походах против неприятеля не бывал, но тем не менее ранен в сердце и мечтает об уходе приличной экономки; брюки (отнюдь не панталоны или штаны) синие, на указательном пальце правой руки -- золотой перстень с печатью. Он вскочил с места, щелкнул каблуками и протянул Надежде Александровне руку. Та сделала вид, что не замечает этого движения, холодно сказала: "Здравствуйте" -- и молча стала раздеваться. Егор Матвеич очень ловко перевел руку ко мне, потом уселся снова, вынул из серебряного портсигара папироску и закурил. Надежда Александровна повесила на крючок пальто и шапку и села на кровать. -- Прозябли, Надежда Александровна? -- начал гость. -- Прозябла. -- А я вас таки долгонько поджидал. -- Напрасно. -- Как-с? -- Говорю -- напрасно. Довольно неловкий дурак родился. -- Я, может быть, вам мешаю? -- Да, мешаете. Другой дурак, еще более неловкий. Егор Матвеич встал, очень смущенный, и взялся за кепи. -- А они не мешают-с? -- Он с саркастической улыбкой указал на меня и нерешительно мялся на месте. -- Они не мешают! -- отрезала Надежда Александровна и повысила голос. -- А!.. Егор Матвеич повернулся налево кругом и вышел широкими твердыми шагами, пылая румянцем гнева и угрозы. Надежда Александровна пересела к столу, облокотилась и закрыла лицо руками. -- Теперь, пожалуйста, оставьте меня одну! -- сказала она после небольшого молчания. Она была очень бледна, и в голосе звучала сухость; но прощальный взгляд был так ласков, она так крепко пожала мне руку, что я нисколько не обиделся за свое удаление и немедленно повиновался. Как ни приятно было мне fiasco Егора Матвеича, но в глубине души я не одобрял слишком резкого образа действий Надежды Александровны. Какая-то наивная прямолинейность и ни малейших понятий о политике. В каких-нибудь три-четыре месяца наше положение стало ниже всякой критики и в будущем не сулило ничего хорошего. Еще Егор Матвеич -- полбеды: он джентльмен, привыкший к дисциплине, и всегда мог сделать своим инстинктам надлежащее предписание, тем более что Анюта, если говорить беспристрастно, имела даже значительные преимущества пред Надеждой Александровной. Если же ему захотелось непременно "экономки", то это с его стороны была только неглубокая фантазия, мечта этакая, основанная, во-первых, на том, что какой-то известный в губернии начальник обладал тоже экономкой, а во-вторых, на неверном представлении о доступности всех этих вообще, а Надежды Александровны в частности. Докторша, приезжавшая иногда из города с мужем, собственными глазами видела, как Надежда Александровна висела у меня на шее, и клялась всем святым, что у нас нет детей только благодаря медицинским познаниям пропащей девчонки. Ввиду таких слухов Егор Матвеич ни за что не решился бы предложить Надежде Александровне вместе с сердцем и руку, из уважения к семейному принципу. Анюта -- попова дочка. У нее черная коса по пояс, брови -- как намалеванные, рот -- как вишня, зубы -- какие бывают только на выставке американских специалистов по этой части, крепкие красные руки, а цвет лица, грудь, стройность и в особенности огромные черные глаза -- такие, что если б ее показать в Петербурге, то я и не знаю, что бы из этого вышло! Кроме того, у нее есть две пары волов, три коровы, из которых две с телятами, пара добрых серых кобыл, очень плодовитых, две дюжины полотняных сорочек и прочего и по крайней мере тысячи три деньгами. В последнем обстоятельстве не может быть никакого сомнения. Отец Иван хотя и жалуется постоянно на бедность, но всем известно, что у него денег должно быть достаточно. Куда ему девать? Два сына в семинарии учатся, за них немного платить приходится, старшая дочь замужем; дома -- только Анюта, семнадцати лет, Феоктиста -- шести и Елеазар -- четырех. Жена умерла два года назад, в ночь перед днем св. Андрея Критского. Старая просвирня Аграфена ухаживала за больною и, по словесному завещанию покойницы, получила старый капот, перину, на которой лежало тело, и три еще довольно крепких рубахи. Отец Иван от себя присовокупил двух поросят и меру пшеницы. Она всегда может засвидетельствовать, какие у батюшки достатки. К хозяйству Анюте, заменившей мать, не привыкать стать. Егор Матвеич не раз имел случай видеть, с какою заботливостью она вытирала носик Фофочке или застегивала панталончики Лизарке. Что же касается до обращения, манер, умения принять и так далее, то в этом отношении нельзя было и требовать ничего лучшего. Я даже изумился, когда в первый раз увидал ее в роли хозяйки. Это было на третий день после нашего приезда. Мы с Надеждой Александровной явились к о. Ивану с первым визитом и чинно сидели в "зале" на жестком диване, под орех, обитом пестрым ситцем. Зеленые цветы и красные птицы на белом фоне. Ряд таких же стульев стоял вдоль голых, смазанных белой глиной стен. Перед диваном помещался круглый стол с желтою скатертью. На стене висело зеркало, и под ним -- ломберный столик. (О. Иван любил иногда в стуколку поиграть, если бывали гости: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, о. Степан с женою -- из с. Початки, да из города кой-кто.) На окнах были цветы и белые занавески. Пол смазан салом, и на нем, от дивана до противоположной двери, разостлана полотняная дорожка. По этой дорожке большими осторожными шагами, поворачиваясь на ходу всем туловищем, медленно прогуливался о. Иван, высокий и худой мужчина, в сером подряснике, с проседью, плешью, длинным носом, длинными руками и желтым лицом. Анюта сидела на стуле против нас ровно, прямо, со сложенными на коленях руками и опущенными глазами, -- как подобает благовоспитанной барышне. Разговор очень скоро истощился. О. Иван делал молча три-два оборота по своей дорожке, потом останавливался возле нас, брал в кулак свою длинную, жидкую бороду и вопрошал: -- Так вы, значит, из столицы в наши палестины? Хе-хе!.. Что ж... Милости просим!.. Милости просим! Он обеими ладонями гладил волосы, поворачивался и снова принимался ходить, медленно потирая руки. От времени до времени он подходил к окну, нагибался и смотрел куда-то с выразительной улыбкой человека, поймавшего вора на месте преступления. -- А староста-то новых лошадей купил! Ишь как танцуют! Доволен! Замечание относилось к Анюте. -- Я видела, папенька. Карие. -- Карие, карие... Рублей полтораста дал. Ах, ско... А еще Лазаря пел: "Нi копiйки немае"... Он отходил от окна и снова продолжал прогулку. -- Сегодня отца благочинного видел. Новые сани купил. -- И матушку видели, папенька? -- И матушку... Хорошие сани, с кожаным фартуком и подушками. Мабуть, дочь собирается выдавать... Так в наши Палестины? Хе-хе!.. Окно, как магнит, притягивало к себе о. Ивана и вызывало прежнюю улыбку. -- Ишь как! Ишь... -- Анюта! -- крикнул он наконец так неожиданно и грозно, что та вздрогнула, и нам стало неловко. -- Да скажи что-нибудь! Что сидишь, словно воды в рот набрала. -- Вы любите картинки? -- обратилась к нам Анюта, с необыкновенным тактом и легкой дрожью в голосе. -- Картинки! -- едко повторил отец Иван. -- Нашла чем удивить! Столичных гостей так принимает! Расскажи уж лучше, как у нас тут куры, гуси... Ах ты, Господи! -- вздохнул он через минуту. -- И то сказать: одичаешь тут... Он медленно направился к двери и вышел из комнаты. Но отчего бы, спрашивается, и не картинки? Мы любили картинки. Анюта принесла несколько истрепанных нумеров "Нивы", и мы начали перелистывать. Она была очень мила (конечно, не "Нива") и рассказала много забавных историй. Отец, очевидно, влиял на нее удручающим образом, и в его отсутствие она совсем перерождалась. Она достает "Ниву" на хуторах. Там у нее знакомые есть. В большие праздники они с отцом ездят туда в гости. Зажиточные люди, почти помещики. И фортепиано. Кадриль танцуют, польку, а то, когда расшалятся, -- метелицю. Игра такая. "Ой, чук, метелиця! Чого старий не жениця! Як же ему женитися, коли треба журитися?" Очень весело бывает. И книги: "Ужасная тайна", "Похищенная шкатулка, или Раненое сердце". Когда начитаешься, то даже страшно делается. Знаешь, что такого не бывает, а страшно... Стихи разные. Ей больше малороссийские нравятся: "Реве та стогне Днiпр широкий..." прелесть! она очень любит цветы. У нее летом прелестный цветник в саду. Если Надежде Александровне угодно, она даст ей семян: цветной горошек, настурция, корни георгин. Вот там, в барской усадьбе, цветник -- так это стоит посмотреть! Оранжереи -- нечто замечательное! Очень богатые господа. Приезжают иногда на лето, а зиму где-то за границей проводят. И так далее. Словом, всегда можно было надеяться, что рано или поздно Егор Матвеич вернется на путь истинный... Но раздражать Аполлинария Филимоныча такой слабой особе, как Надежда Александровна, никак не подобало. Я был почти головой выше его и обладал увесистым кулаком, да и то всякую минуту опасался какой-нибудь пакости, а для женщины это был противник положительно опасный. Надежда Александровна разошлась с ним в первую же встречу. Он явился в баню в тот же день, когда мы были у о. Ивана, с самыми радужными надеждами насчет приятной компании. У Надежды Александровны был и я. Аполлинарий Филимоныч разделся в предбаннике и вошел с таким эффектом, словно танцевал соло пятой фигуры кадрили. В одной руке он держал новую, синего сукна фуражку, а другою грациозно размахивал в воздухе, отчего подкладка его великолепного черного сюртука шелестела, как осенние листья под ногами, а туго накрахмаленная рубашка со следами утюга на манишке и высоких воротничках издавала звук ломающегося лубка. Толстая золотая цепочка висела на его круглом животе, а на шее красовался пышный бант малинового галстука с черными крапинками и такой же бахромкой на концах. Этот костюм, а также прилизанные, лоснящиеся волосы издавали такой сильный запах духов и помады, что он, кажется, был бы заметен на Сенной площади. Он остановился на середине комнаты, поклонился Надежде Александровне, сидевшей за столом, и крикнул: -- Аполлинарий Филимоныч! Потом повернулся ко мне (я стоял у окна) и повторил: -- Аполлинарий Филимоныч! Затем подошел к столу, положил на него фуражку, а сам опустился на стул и сразу вспотел. -- Очень приятно! -- поспешила к нему на помощь Надежда Александровна. -- Вы чем же здесь занимаетесь? Он посмотрел на нее как бы с испугом, щелкнул каблуками, очевидно подражая Егору Матвеичу, хотя и неудачно, и возопил: -- Писарь! -- Потом прибавил более спокойно: -- У меня вся волость в руках, потому -- што ни делается, то всё я. Ко мне заезжал вчера становой, Егор Матвеич, и говорит: "Што ты, друг мой Аполлинарий Филимоныч, к новым приезжим не сходишь познакомиться?" Мы с ним всегда так: он мне -- ты и я ему -- ты . А то раз городничий, Степан Евдокимыч, был. К себе просил, только я чегось собраться не мог. Аполлинарий Филимоныч вдруг остановился и молча потел до тех пор, пока ему в голову не пришел счастливый вопрос: -- Вы умеете танцевать? Надежда Александровна улыбнулась. По мере успокоения его круглое, с широкими скулами лицо всё больше и больше угрожало взрывом смеха. -- Нет, не танцую, -- отвечала она, -- а что? -- Так... Егор Матвеич, мабуть, жениться будет... С поповою дочкою. Уже все балакают. Я ему уже говорил: "Ты, Егор Матвеич, смотри, штоб непременно музыка была!" -- А между крестьянами у вас много знакомых? -- спросила Надежда Александровна. Аполлинарий Филимоныч как будто немножко обиделся. -- Какие ж у порядочного человека могут быть знакомства между крестьянами? Так, по делам, всех знаешь, а штобы знакомства, компанию водить -- этого у меня не заведено. Известно -- мужик, необразованность! -- А вы -- очень образованны? -- Надежда Александровна вдруг рассердилась и смотрела на него вызывающим образом. -- Прощайте! -- Аполлинарий Филимоныч взялся за фуражку, совсем обиженный. -- Куда ж вы так скоро? -- вмешался я. -- Посидите! -- Нет уж, прощайте! Церковь была полна народом. Белые шубы, черные, серые, рыжие свитки; огромные головные платки баб, целые огороды желтых и голубых цветов и бинд на головах девок. Весна была на исходе, но кожухи еще были на всех, как будто по зимней инерции. Грудные ребята плакали, проголодавшись, в ожидании причастия. Мужики клали усердные поклоны; парубки, в зеленых и красных поясах, черных свитках и белых шароварах в смазанные дегтем сапоги, стояли отдельной кучкой и изредка пошушукивались. Два больших освещенных солнцем столба пыли косо падали от окон. Со двора доносилось веселое щебетание птичек. Я стоял на правом клиросе в качестве регента и с трудом справлялся со своим хором. Надежда Александровна вошла, когда пели "Верую". Она поразила меня своим видом, казалась очень взволнованною и смотрела в одну точку растерянными, большими глазами. По церкви пронесся шепот. Мужики расступились и дали ей дорогу. Парубки толкали друг друга в бока и улыбались; девки с любопытством заглядывали ей в глаза; две-три старухи взглянули на нее с состраданием и покачали головами. Аполлинарий Филимоныч набожно перекрестился на левом клиросе. Она подошла ко мне, остановилась на некотором расстоянии и словно окаменела до того момента, пока о. Иван не начал проповеди. Это бывало чрезвычайно редко, и потому в толпе произошло значительное движение. Все почему-то высморкались, откашлялись и подошли ближе. -- Много грехов вкоренилось в человеке, много плевел завелось на ниве Господней! Пьянство, лень, стяжание, блуд... Богатую жатву собирает диавол! Но все эти пороки, порознь и даже вместе взятые, -- ничто в сравнении с той язвой, которая в самом корне подтачивает сердце человека и уподобляет его сосуду, наполненному змеями! -- Ох, Господи!.. -- Берегитесь лжеучителей! -- с чувством воскликнул оратор, простирая руку в нашем направлении. -- Они приходят к вам... -- и так далее. Тысячи глаз повернулись в нашу сторону. Надежда Александровна вдруг снова очнулась, вспыхнула до ушей и почти выбежала из церкви. Это было ужасно неполитично. Подходя к бане, после церкви, я заметил, что ворота Надежды Александровны выпачканы дегтем. Она лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и не заметила моего прихода. На полу валялось какое-то разорванное письмо; на столе лежал револьвер. -- Надежда Александровна! Она вздрогнула и быстро поднялась. У нее был очень болезненный вид и веки покраснели. -- Ах, это вы! -- сухо сказала она и отвернулась. -- Садитесь, пожалуйста! Это было ни на что не похоже! Впрочем, весьма вероятно, что она не знала про мою любовь. Я никогда не говорил ей об этом. Она всегда так направляла разговор, что признание было решительно невозможно. Больные, гигиенические условия и прочее -- и ровно ничего о себе. Странная, гордая девушка! Я знал наверное, что она ни с кем не переписывалась. Я составлял ее единственную поддержку; но она как будто досадовала на меня за это и никогда не благодарила, если мне случалось оказывать ей какую-нибудь услугу. Ни капельки юмора в характере. Вечная сосредоточенность, напряжение нервов, какой-то деспотизм над собою, подвижничество будто. Я опустился на стул и грустно повесил голову. Надежда Александровна между тем толкнула ногой письмо (то было, как я потом узнал, письмо от Егора Матвеича с окончательным предложением) и заходила по комнате; потом вдруг порывисто подошла к столу, взяла револьвер и протянула мне. -- Пожалуйста, возьмите его, а то я или себя... Голос ее дрогнул, и она не договорила. -- Надежда Александровна!.. Я чуть не плакал. -- Как! вы не хотите взять от меня подарка? Вот это мило! Может быть, надпись сделать? а? Я сейчас! Она вынула из кармана ножницы, села к столу и нацарапала: "Souvenir". -- Вот! Но по лицу ее вдруг пробежала судорога; она бросила револьвер, закрыла глаза руками и зарыдала. Тут уж я не мог выдержать, взял ее на руки и начал осыпать поцелуями. Вечером, счастливый, как жених, я возвращался домой. Револьвер, украшенный ленточкой, лежал у меня в кармане. Исчезли сомненья, рассеялись тучи, И весело к небу вспорхнули мечты. Выход из скверного положения был найден. Такой простой выход -- и почему-то так долго не давался! -- Пссс... Прынц! Я сжал кулаки и направился прямо на Аполлинария Филимоныча. К моему удивлению, он не обратился в бегство и даже сделал два шага мне навстречу. От него сильно пахнуло водкой. -- Вы не очень-то! У меня против вас такое слово есть, што... А если хотите благородным манером, то -- поединок! Два пистолета -- и шабаш! Завтра, в полдень, в бурьяне... Так-то! Он кивнул головою снизу вверх и юркнул к себе в калитку, оставив меня в величайшем недоумении. Всё это было невероятно глупо. Я даже не знал, кто, собственно, меня вызывает: сам ли Аполлинарий Филимоныч, или он взял на себя только роль секунданта. Но так как он во всяком случае обещал быть в бурьяне, то я вооружился солидной палкой и в назначенный час был на месте. Револьвер был у меня в кармане только потому, что я решился с ним не расставаться ни на одну минуту. Бурьяном называлась густая поросль на склоне балки в четверти версты от села возле самой дороги. Там никого не было. Стая скворцов с шумом поднялась с сухих прошлогодних стеблей и улетела в поле. Я решил, что сделался предметом глупой шутки со стороны Аполлинария Филимоныча, и лег на свежую, влажную траву помечтать. День был ясный и теплый, по небу плавали легкие облака, птицы весело чирикали; до самого горизонта расстилалась огромная площадь нежных зеленых посевов. Я вынул револьвер и начал его рассматривать. Он, казалось, еще сохранил теплоту ее руки. "Souvenir" был нацарапан такими восхитительными каракульками, что я готов был любоваться им вечно. Откуда у нее эта голубая ленточка взялась? Я никогда не видал у нее ничего подобного. Она издавала легкий запах волос... Вдруг в стороне что-то хрустнуло. Я поднялся -- и в ту же минуту произошло нечто чудовищное, невообразимое... -- Ага! Лови! Крути! Бери!.. На меня посыпались удары. Я, как во сне, видел какие-то лица, руки, какую-то тележку на дороге. Там были: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, рассыльный... Меня повезли в школу, о чем-то расспрашивали, что-то говорили, дали подписать какую-то бумагу... Больной и разбитый, я очутился бог знает где! Через месяц совсем, совсем в другой губернии я получил -- не помню, при какой оказии -- небольшую посылку и письмо от Анюты. "Я должна вам сообщить ужасную весть! Но я, видит Бог, ни в чем не виновата и всё б отдала, чтобы этого не было! Папенька говорил, что если б не пистолет, то против вас ничего бы не было, и я этот пистолет взяла, потому что он незапертый в школе лежал. А Надежда Александровна -- прости Господи ее душу! -- ко мне пришла и пистолет увидала, а я и не заметила, как она взяла... Ах, Господи! Я и сказать не могу, как меня это поразило! Я знаю, что вы любили покойную, и я за нее буду вечно Бога молить, и вас чтоб Господь помиловал. И меня вы простите. Я всегда так останусь, ни за кого не хочу выходить... Не знаю, хорошо ли я делаю, что посылаю вам пистолет, но... Ах, я так плачу, что не могу писать!.."

Бурьяном называлась густая заросль на склоне. Книга: Михаил Шолохов

Похожие статьи

Читайте также